Реферат, курсовой проект, дипломная работа, эссе, сочинение, контрольная, аналитическая справка на заказ
Главная
Рефераты на заказ
Типы работ
Предметы и темы
Гарантии
Цены
Заказ и оплата
В помощь студенту
Партнерство и реклама
ВУЗы Москвы
Вакансии
Разное





Rambler's Top100


Заказ диплома Заказ курсовой Заказ реферата Заказать диплом курсовой проект дипломнаую работу, эссе, сочинение на заказ
Заказать реферат, курсовую работу, дипломный проект, эссе, сочинение, контрольную работу, аналитическую справку, отчет по практике бизнес-план предприятия экономика право
 

тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

Лекция 7. Политология официального монархизма.

Последнее столетие царствования династии Романовых распределилось между четырьмя монархами: это были, го­воря словами Л.Н.Толстого, «глупый, жестокий солдат Николай I», прозванный современниками за расправу над декабристами Палкиным; «слабый, неумный и недобрый Александр II», убитый народовольцами 1 марта 1881 г.; «совсем глупый, грубый, невежественный Александр III», пытавшийся возродить традиции своего «великого деда», и, наконец, «невежественный, слабый и недобрый Нико­лай II со своими иконами и мощами», ознаменовавший начало своего правления кровавой «Ходынкой» и завер­шивший отречением от престола и трагической гибелью от рук победившего «большевизанства».

Это был период, когда империя все неотвратимей склоня­лась «влево», устремляясь по наклонной к грядущей катастрофе - «октябрьскому перевороту» 1917 г. Власть полностью выпускает из рук политическую инициативу. Неудачи сле­дуют за неудачами: поражение в Крымской войне 1854 г.; более чем скромная по своим итогам военная кампания 1877-1878 гг.; крайне обидный для национального самолюбия раз­гром России в войне с Японией 1904 г., - все это не только выявило застарелость и гнилость существующего строя, но и пробудило общественное самосознание, превратило политику в дело социального и нравственного служения.

Политологическая мысль распадается на множество раз­нородных и противоборствующих течений. Среди них, не­сомненно, самым важным был идейный антагонизм офи­циального монархизма и радикального социализма. Сред­нюю линию, с налетом и консерватизма и радикализма, занимал либеральный эволюционизм, особенно ожививший­ся в период так называемых «великих реформ» 60-х гг. XIX в. Наряду с этими течениями широкое распростране­ние получают и всевозможные религиозно-политические утопии - как теократического, так и анархического плана.

В общей конфронтации политологических идей конеч­ное торжество выпадает на долю радикального социализ­ма. С ним и связана судьба России в XX столетии.

Рассмотрим прежде политологию официального монархизма.

Карамзин и Местр, неустанно стращавшие Александ­ра I революцией в России, оказались в принципе пророка­ми: начало нового царствования действительно ознамено­валось революционным выступлением декабристов на Се­натской площади Петербурга. Это повлекло за собой еще больший сдвиг русского самодержавия в сторону консер­ватизма и реакции. Ради «предупреждения беспорядков и преступлений» Россия буквально опутывается сетью по­лицейского сыска и доносительства. Цензурный устав 1826 г. запрещает любые публикации не только о самодержа­вии, но и о «властях» вообще, дабы не ослабить к ним «должного почтения и преданности». Все приводится к единому знаменателю - «повиновению», и этим определя­ется политическое состояние русского общества в первой половине XIX в.

1. Теория официальной народности: С. С. Уваров (1786-1855). Одним из главных проводников новой политики стал Уваров, совмещавший одновременно две важнейшие госу­дарственные должности - президента Академии наук и министра народного образования. Несмотря на это, он во главу угла ставил не просвещение, не науку, а политичес­кую благонадежность, верноподданство граждан, стремясь к установлению «единомыслия» в России.

Два принципа составляют «подпору» политических взглядов Уварова: русской самобытности и правительствен­ного реформизма. На его взгляд, Россия не похожа ни на какую другую страну и о ней «нельзя судить ни по приня­тым правилам, ни по европейским теориям». Она движет­ся вперед только по изволению власти, путем реформ, которые «исходят сверху», и потому «всякая у нас революция не имеет цели и смысла». В этом отношении она ско­рее принадлежит Востоку, нежели Западу.

По мнению Уварова, европеизм перестал быть направ­ляющей идеологией, поскольку подвергся искажениям в результате непрекращающихся с 1789 г. революций. За­пад не дает больше надежных ориентиров для мирного раз­вития, он утратил монополию на историческое лидерство. Перед Россией открывается собственный путь развития, но она еще слишком «юна, девственна», чтобы устоять под напором «разрушительных теорий». Только самодержав­ная власть способна «продлить ее юность и тем временем воспитать ее», опираясь на сохранившуюся в ней «теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политичес­ким понятиям, ей исключительно принадлежащим». Эти понятия суть православие, самодержавие, народность. Православие есть «любовь к вере предков», защита и охра­нение «догматов нашей церкви»; ослабить в народе эту любовь, значит низринуть его на низшую ступень в мо­ральном и политическом предназначении. Несколько нео­пределенно формулируется Уваровым принцип народности. Он вынужден признать, что данное понятие не имеет со­держательного единства, и «государственный состав, по­добно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия измениться не должна».5 Другими словами, в пределах одного и того же государства могут сосуществовать разные народы, их число может уменьшаться и возрастать, но в плане духовности они должны характеризоваться общнос­тью нравственных и религиозных понятий, т.е., собствен­но, принадлежностью к православию. Следовательно, на­родность фактически сливается с церковностью, и это при­дает ей чисто официальное значение. Тем самым на пер­вый план выдвигается самодержавие, и притом не только как «главное условие политического существования Рос­сии в настоящем ее виде», но и как источник «благотвор­ных» реформ и преобразований. Уваров резко критикует тех «мечтателей», которые своим «смешным» пристрасти­ем к европейским формам вредят «собственным учрежде­ниям нашим», «расстраивают естественные сношения всех членов государства между собой». (Уваров в данном случае шел в фарватере Манифеста Николая I после суда над декабристами. В нем, в частности, говорилось: «Не от дурных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются по­степенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправ­ляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершения вся­кое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к Нам путем законным, для всех отверстым, всегда будут при­няты Нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть отечество Наше на самой высшей ступени счастия и славы, Провидением ему предопределенной»).

Политическая система Уварова, известная более как теория официальной народности, стала опорной идеологи­ей российской монархии на последнем этапе ее существо­вания. Она легко просматривается в сочинениях таких круп­ных политических мыслителей консервативного лагеря, как М.Н.Катков, К.Н.Леонтьев, К.Н.Победоносцев, Л.А.Тихо­миров, Н.Х.Бунге. Их идеи, несмотря на историческое по­ражение самого самодержавия, сохраняют самостоятель­ный интерес и продолжают оказывать влияние на полити­ческое сознание современной постсоветской эпохи.

2. Весьма значительной фигурой в официальной идео­логии был М.Н.Катков (1818-1887), редактор «Московс­ких ведомостей», сделавшихся главным рупором правитель­ственной политики.

Его мировоззрение складывается в обстановке сплоче­ния и активизации радикально-народнического «нигилиз­ма», который все явственней принимал социалистическую окраску. Источником этой «крамолы» он считает «польскую интригу», являвшуюся, на его взгляд, частью «европейски организованной против нас революции». «...Наши доморо­щенные революционеры, - пишет он, - сами по себе совер­шенно ничтожны... но как орудие сильной и хорошо организованной польской революции, которая не отступает ни пе­ред какими средствами и решилась все поставить на карту, они могут получить значение». Суждение это не лишено резона, ибо «революционные попытки» в России XIX в. во многом стимулировались «примером» западноевропейских революций и особенно польских восстаний 1830 и 1863 гг. Каткова утешает лишь то, что русский народ, как ему ка­жется, преисполнен «ненависти к интеллигенции» и в «сми­рении сердца» воплощает свое «призвание в человечестве». Среди причин, попустительствующих революции, Кат­ков называет прежде всего слабость власти. Для него нет ничего принципиальней и важней, чем укрепление само­державия. Он настаивает на «усиленном действии власти», на «реакции», видя в ней способ «вывести дела на прямой путь, оздоровить их». Необходимость карательных, реп­рессивных мер обосновывается им с типичной для «охра­нителя» ссылкой на «милосердие»: благо людей «требует не поблажки, а решительного противодействия тому, что их губит».

В интересах укрепления самодержавия должна вестись и бескомпромиссная борьба с конституционными и парла­ментскими идеями, которые «годны только как средство постепенного ослабления власти и перемещения ее из од­них рук в другие». Между тем, по мнению Каткова, «го­сударство не устанавливается, пока не прекращается вся­кое многовластие». Политический прогресс выражается не в конституционном разделении властей, а именно в «со­бирании» их, в развитии начал самодержавия и централи­зации. На этом строилась вся история России. Поэтому русскому народу чужд конституционный строй, ибо он на­ходится на более высокой ступени политического разви­тия, нежели народы Запада.

Катков старается выявить все, что, так или иначе, ослаб­ляет самодержавие. В числе таких факторов он выделяет соперничество монархической власти и правительства. Пос­леднее, на его взгляд, все настойчивей перехватывает по­литическую инициативу, действуя в ущерб самодержавию.

Особенно заметным это становится в период реформ 60-х годов. Обращаясь к Александру III, он пишет: «Россия имеет две политики, идущие врозь - одну царскую, другую ми­нистерскую». (Вред реформ периода царствования Александра II Катков усматри­вает именно в том, что они «оставили много недоумений относительно принципа власти», склоняя общество к принятию идеи многовластия). Сохранение подобной ситуации опасно для «спокойствия» государства. Во-первых, подрывается идея централизации: общество приучается иметь дело с прави­тельством, которое заслоняет собой народ с его нуждами от монарха. Во-вторых, демонстрируется «непослушание» вер­ховной власти, что само по себе может «сообщить фальши­вое направление нашему прогрессу» и «просто-напросто революционизировать насильно страну». (Сотрудник Каткова Н.А.Любимов в цикле статей под названием «Против течения. Беседы о революции» (1880-1881) высказывается на этот счет еще определенней: «Не общественные настроения, как ни ве­лико их значение, делают революцию, и не в них главная опасность положения в переходные эпохи. Первенствующее значение имеет на­строение правительства и его образ действий».). Идеолог самодер­жавия ратует за «оздоровление» власти, т.е. полное превра­щение правительства в простой административный прида­ток монархической системы. «Надо, чтобы страна знала, - заявляет Катков, - под каким солнцем она живет, какое начало управляет ее судьбами, куда она должна смотреть и в каком направлении предстоит ей строиться далее».

Отстаивая абсолютное значение монархии, редактор «Московских ведомостей» огромную роль в «истреблении многовластия» отводит православной церкви. Он даже воп­реки историческим фактам доказывает, что она «отреклась от земной власти» и «никогда не вступала в соперниче­ство» с самодержавием. Однако в одном он, безусловно, прав: синодальная система, утвержденная Петром I, исклю­чала развитие церковной оппозиции, превращая духовен­ство в послушную опору трона и власти.

Другой силой, способной возвысить авторитет самодер­жавия, Катков признает дворянство. И опять же он не осо­бенно заботится об исторической достоверности своих мнений, сознательно лоббируя интересы ослабленного кресть­янской реформой 1861 г. помещичьего сословия. В «Мос­ковских ведомостях» он настойчиво убеждает, что дворян­ство еще не утратило своей прежней силы и в состоянии «исполнить и при новых условиях свое органическое на­значение, состоящее в службе по государственному делу».17 Но для этого необходимо «дарование» ему «политических прав», предоставление власти по земскому управлению. Через земства, полагает Катков, самодержавие «может вой­ти в более тесную связь с народом», объединить под своим скипетром «здоровые элементы» общества. Тогда можно ожидать и затухания интеллигентской «крамолы», кото­рая питается внешними теориями и отсутствием положи­тельной деятельности на благо людей.

Спорность упований Каткова на дворянское сословие и духовенство свидетельствует о том, что русское самодержа­вие пришло к своему окончательному кризису и его «оздо­ровление» становилось все более проблематичным даже для неусыпных адептов «национальной системы». Радикализм начинал брать перевес в общественном сознании, готовя России катаклизмы и потрясения.

3. Теория русского византизма: К.Н.Леонтьев (1831-1891). В след Каткову движется и политическая мысль Леонтьева, создателя теории русского византизма. Она опи­рается на своеобразную диалектику, подводящую всякое развитие, всякое изменение под действие сформулирован­ного им триадического закона. Согласно этому закону, все в мире пребывает лишь в пределах данной формы, не пере­ходя ни в какое иное состояние: нечто либо только суще­ствует, либо не существует. Именно деспотизм формы, вы­ражающей внутреннюю идею материи, приводит к возник­новению явления, которое совершает постепенное восхож­дение от простейшего к сложнейшему, возвышается до обо­собления, «с одной стороны, от окружающего мира, а с другой - от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений». Так что высшая точка развития оказывается одновременно высшей степенью индивидуализации явления, воплощением высшей цветущей сложности. Все же последующее зависит от крепости и ус­тойчивости формы. Явление живет и сохраняется пока силь­ны узы естественного деспотизма формы. Но как только форма перестает сдерживать разбегающуюся материю, про­цесс развития тотчас переходит на стадию разложения и гибели. Исчезновению явления предшествуют такие спе­цифические моменты, как упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление их единства и силы. Словом, происходит своего рода растворение инди­видуальности, явление как бы достигает «неорганической нирваны», уходит в небытие. «Все постепенно понижает­ся, мешается, сливается, а потом уже распадается и гиб­нет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее». Таким образом, развитие представляет собой триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упро­щения, - в равной мере охватывающий природные и соци­альные закономерности.

По триадической схеме развивается и государство: спер­ва совершается обособление свойственной ему политичес­кой формы, затем наступает период «наибольшей сложно­сти и высшего единства», а после происходит падение го­сударства, которое «выражается расстройством этой фор­мы, большой общностью с окружающим». Долговечность государства не превышает 1000 или 1200 с небольшим лет. У каждого народа своя особая государственная форма. Она вырабатывается не вдруг и не сознательно и даже долгое время может оставаться непонятой. На начальной стадии, как правило, превалирует аристократическая форма; на стадии цветущей сложности «является наклонность к еди­ноличной власти (хотя бы в виде сильного президентства, временной диктатуры, единоличной демагогии или тира­нии, как у эллинов в их цветущем периоде), а к старости и к смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либе­ральное начало». Отсюда следовало, что формула сильно­го государства - это диктатура, жесткая централизация, слабого же и умирающего - уравнение, «демократизация жизни и ума». Их выражением на одном полюсе является византизм, на другом - европеизм.

Все симпатии Леонтьева, естественно, на стороне византизма. В нем он выделяет прежде всего два момента: самодержавие в государстве и православие в религии. Ви­зантизм не знает «крайне преувеличенного понятия о зем­ной личности человеческой», которое свойственно европе­изму. Отвергает он и всякую мысль о всеобщем благоден­ствии народов, представляя в этом отношении полнейшую антитезу западных «идей всечеловечества в смысле земно­го всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства».

По схеме Леонтьева, началом торжества византизма явилось воцарение императора Константина I (IV в.). До девятого столетия Византия и романо-германская Европа шествуют в рамках единой цивилизации. Однако со време­ни Карла Великого их пути постепенно расходятся и «на Западе стали более и более выясняться своя цивилизация и своя государственность». Христианство там смешива­ется с классической образованностью древнего мира, власть императора - с традицией феодального рыцарства и муни­ципального правления. Над всем берет верх сознание лич­ности. Своего апогея этот процесс достигает к XVIII в., когда все проникается идеалами демократизма и «эгалитарной разнузданности». Личные права каждого, благоденствие всех - становятся лозунгами политики. « «И я имею те же права!», - говорит всякий и по вопросу о наслаждениях, забывая, что идет Людовику XIV, то не идет Гамбетте и Руместану», - в раздражении пишет Леонтьев. В результате происходит «сглаживание», усреднение сперва политических разли­чии, а затем и экономических, умственных, половых. «Везде одни и те же более или менее демократизирован­ные конституции. Везде германский рационализм, псевдобританская свобода, французское равенство, итальянская распущенность или исламский фанатизм, обращен­ный на службу той же распущенности. Везде гражданс­кий брак, преследования католиков, везде презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти (не к своей власти, а к власти других), везде надежды на слепое зем­ное счастье и земное полное равенство». Словом, весь путь, пройденный Европой с XVIII в., отмечен устремле­нием к однообразной простоте, и она, по мнению Леонть­ева, должна будет в ближайшей перспективе «пасть и ус­тупить место другим».

С ней должны будут разделить эту участь и все юго-западные славяне - болгары, сербы, чехи, которые также втянулись в орбиту европеизма и оттого «все без исключе­ния демократы и конституционалисты». По этой причи­не Леонтьев отказывается от идеи славизма, или всеславянства, принимавшейся славянофильской партией, и высту­пает за единение с российскими «азиатцами», создание рус­ско-азиатской цивилизации. Неудивительно, что евразий­цы считают его своим непосредственным предшественником.

Переходя к России, Леонтьев подчеркивает особенно бла­готворное действие византизма на русской почве. Вместе с тем он вовсе не придает какого-то исключительного значе­ния христианизации Руси; для него по-настоящему сопри­косновение России с византизмом началось только в XV в., после падения самой восточно-христианской империи. Ви­димо, сказывалось влияние теории Филофея «Москва -третий Рим». Борьба московских князей за централиза­цию власти, по мнению Леонтьева, открывает период «слож­ного цветения» российской государственности. Многое свер­шили на этом поприще и первые Романовы. Вопреки сло­жившимся представлениям, Россия, на его взгляд, не те­ряет свой византийский облик и при Петре I. Несмотря на все его европеизаторские усилия, византизм продолжает оставаться прочной основой как государственного, так и домашнего быта. В сфере власти он далее усиливается по сравнению с византийским кесаризмом. Последний имел диктаториальное происхождение и переплетался с муниципальной избирательной системой. В России, напротив, он сразу сросся с родовым монархическим чувством, при­давшим самодержавию наследственный характер. «Родо­вое монархическое чувство, - отмечает Леонтьев, - этот великорусский легитимизм был сперва обращен на дом Рюрика, а потом и на дом Романовых». Здесь и объясне­ние того, почему у нас не привилось аристократическое начало, принявшее в большей степени служебное, государ­ственно-чиновное выражение.

В соответствии с указанной спецификой, согласно Леонтьеву, с одной стороны, неуклонно возрастает роль вер­ховной власти в русском обществе, а с другой - соверша­ется углубленная поляризация сословно-классовых отно­шений. Так это было в XVI-XVTI вв.; так все оставалось и в пору наивысшей европеизации. И деспотизм Петра I, и либерализм Екатерины II равно упрочивали обществен­ное расслоение и неравенство. Первый, введя ранги, со­вершенно оторвал дворянское сословие от остальной мас­сы народа. О сохранении неравенства пеклась и Екатери­на II, охраняя и расширяя крепостное право. Таким обра­зом, делает вывод Леонтьев, Россия в XVIII в. представля­ла полную противоположность Западу: там все шло к «урав­нительному смешению», здесь утверждалось «разнообра­зие форм жизни»; там все свидетельствовало о «разложе­нии» и «гибели», здесь главенствовало устремление «к цвету, к творчеству и росту».

Но уже в XIX в. европеизм отвоевывает себе место и в русской политике. Верховная власть подчиняется «веле­нию времени». Повсеместно возникает тенденция к «сме­сительному упрощению». Первой жертвой становится ро­довое дворянство: оно теряет свое привилегированное поло­жение, и не столько вследствие понижения его собствен­ных прав и вольностей, вызванного отменой крепостного права, сколько дарованием прав и свобод другим сослови­ям. Тотчас всюду вспыхивает требование конституции. «Я осмелюсь даже, не колеблясь, - пишет Леонтьев, - ска­зать, что никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы ей по­вредить очень мирная, очень законная демократическая кон­ституция». Казалось бы, она творит благо: позволяет всем людям «мешаться в государственные дела», «искать поли­тической власти». Но это «мнимое равенство» никогда и нигде не было достигнуто и только ослабляло государства и цивилизации, подчиняя их другой силе, либо вовсе сме­тая их с лица истории.

Леонтьев утешает себя тем, что Россия еще не до конца подчинилась «европейскому эгалитарному прогрессу» и может удержать свой спасительный византизм. Для этого необходимо в первую очередь оградить народ от «новых веяний», не дать ему увлечься науками, просвещением. Невежество народа он называет «роскошной почвой», осо­бенно благоприятной для произрастания византизма. Для поддержания ее, на его взгляд, основание одного «сносно­го» монастыря полезней учреждения нескольких универ­ситетов и целой сотни училищ. Леонтьев призывает царя «властвовать беззастенчиво», не утруждая себя ни идеей общего блага, ни заботой о «так называемых» правах. Толь­ко под «знаменем византизма» Россия сохранит свою са­мобытность и силу, выдержит натиск «целой интернацио­нальной Европы». Изменяя же византизму, мы губим Рос­сию, заявляет поборник политического ретроградства.

4. Государство и церковь: К.П.Победоносцев (1827-1907). Если Леонтьев и Катков представляли, так сказать, «общественное мнение» в вопросах поддержки монархии и ее институтов, то Победоносцев, подобно Уварову, был ли­цом официальным и его взгляды были «тождественны с исходными взглядами» сразу двух российских самодерж­цев - Александра III и Николая П. Оба они думали так, как думал Победоносцев, или, вернее, хотели, чтобы за них думал Победоносцев. И он это делал с усердием и настой­чивостью особо доверенного царедворца.

Свою политическую программу Победоносцев изложил в знаменитой речи, произнесенной им вскоре после убий­ства Александра II в марте 1881 г. В присутствии нового императора, он ополчился против идеи конституционализ­ма выставляя ее как орудие всякой неправды, источник всяких интриг. Все конституционные учреждения - от пар­ламентаризма до судов и свободы печати - суть лишь «ужас­ные говорильни», расшатывающие устои самодержавия. Две формулы увенчивают выступление обер-прокурора: «пока­яния», т.е. отказа от «реформаторских слабостей» прежне­го царствования, и «действия», т.е. подавления всяких «ос­вободительных» движений, - вызвавшие одобрение Алек­сандра III.

Победоносцев не допускает и тени сомнения в том, что «Россия сильна благодаря самодержавию, а народовлас­тие - одно из самых лживых политических начал». Опро­вергая демократические теории, он не без убедительности проводит различие между равенством и свободой. На его взгляд, свобода необязательно зависит от равенства, и ра­венство еще совсем не свобода. Равное участие всех граж­дан в выборах отнюдь не означает ни прогресса, ни завое­вания свободы. В действительности происходит лишь при­влечение членов общества к реализации интересов опре­деленных групп или личностей, будь то «счастливый и решительный генерал» или «монарх или администратор с умением, ловкостью, с ясным планом действия, с непрек­лонной волей». Они действуют разными способами и прежде всего подкупом в самых разнообразных вещах -«от мелочных подачек деньгами и вещами до раздачи при­быльных мест в акцизе, финансовом управлении и в ад­министрации», чтобы составить нужный «контингент из­бирателей», действующих по указке «шайки политичес­ких агентов». Поэтому само по себе участие в демокра­тических процедурах, представляющееся равенством с формально-юридической точки зрения, на самом деле ока­зывается обычнейшей продажей своей свободы какому-либо политическому ловкачу.

Таким образом, демократия воплощает то же договор­ное начало, которое использовали еще древние диктаторы, с тем лишь отличием, что место одного лица здесь заступает множество назойливых и бесцеремонных «политических ораторов». Ждать при таких условиях общего блага для всех, а тем более всеобщей свободы от демократии бессмыс­ленно. «История свидетельствует, - пишет Победоносцев, -что самые существенные, плодотворные для народа и проч­ные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветлен­ного высокой идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей; что расширение это в больших государствах или вводилось с тайными целями сосредоточения власти, или само собою приводило к диктатуре». И в том, и в другом случае началом всего служило отделение церкви от государства, секуляризация власти.

Понятно, что сам Победоносцев ни в какой форме не приемлет политику секуляризма применительно к россий­ской монархии. Для него она не больше, чем «кабинетная теория», которую «народное верование не примет». Ведь это означало бы предоставление государству полной авто­номии, «решительное устранение всякого, даже духовного противодействия». Но тем самым наносился бы вред и церкви, и государству. Церковь по самому занимаемому ею положению не может отказаться от своего влияния на общество; и чем она деятельнее, чем более ощущает в себе силы и энергии, тем менее возможно для нее и «равнодуш­ное отношение к государству». Следовательно, остается либо предположить неустранимость конфликта между цер­ковью и государством, либо идти на установление государ­ственной церкви. Победоносцев признает целесообразным второй путь. «Государство, - доказывает он, - не может быть представителем одних материальных интересов обще­ства; в таком случае оно само себя лишило бы духовной силы и отрешилось бы от духовного единения с народом. Государство тем сильнее и тем более имеет значение, чем явственнее в нем обозначается представительство духовное. Только под этим условием поддерживается и укрепляется в среде народной и в гражданской жизни чувство законно-то уважение к закону и доверие к государственной власти». Отсюда следует, что государство должно оцерковиться в той же мере, в какой церковь огосударствиться. Порукой прочности их союза служит «единоверие народа с прави­тельством», т.е. приверженность православию.

Победоносцев, как никто другой, хорошо сознавал, что на принципах плюралистической религиозности и полити­ческого секуляризма невозможно удержать обветшавшее здание российской монархии. Подобно Леонтьеву, он во имя «продления существующего строя» готов был «поддержать страну в замороженном состоянии», поскольку видел, что «малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет». Он хотел хоть на время мира и спокойствия, но вызвал реакцию и застой. Обстановка тех лет мрачно запечатлелась в блоковских строках:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла...

Все шло к краху, близилась оргия радикализма. Время жаждало перемен - царизм отвечал казнями и ссылками. Государственные репрессии все более превращались «в борь­бу со всем обществом». Подтверждалась старая полити­ческая истина: если власть ощущает непрочность своего положения, она начинает мстить нации. Тем удивитель­ней, что и тогда сохранялась вера в монархию как незыб­лемый оплот российской государственности.

5. Этическая теория монархии: Л.А. Тихомиров (1852-1923). Одним из крупных апологетов самодержавной сис­темы на рубеже XIX-XX вв. выступает Тихомиров, в про­шлом активный деятель народнического движения, один из основателей террористического крыла «Народной воли». Впоследствии он отходит от революционной борьбы и сбли­жается с консервативными кругами, многие годы сотрудничает в «Московских ведомостях», трудится над создани­ем новой этической теории монархии, изложенной им в трактате «Монархическая государственность» (1905).

Согласно концепции автора, «когда возникает государ­ство - это означает, что возникает идея некоторой верхов­ной власти, не для уничтожения частных сил, но для их регулирования, примирения и вообще соглашения». Фор­мами верховной власти оказываются то монархия, то ари­стократия, то демократия. Это обусловливается известным психическим состоянием нации, ее верованиями и идеала­ми. С этой точки зрения, политика в деле установления верховной власти сливается с национальной психологией. В различных формах власти выражается доверие народа к определенной общезначимой силе: количественной, или физической - в демократиях; разумной, сословно-авторитетной - в аристократиях и по преимуществу нравствен­ной - в монархиях. По мнению Тихомирова, если в нации жив и силен некоторый всеобъемлющий идеал нравствен­ности, приводящий всех к готовности добровольного себе подчинения, то появляется монархия. Таким образом, мо­нархия есть верховная власть нравственного идеала, она возникает при наличии глубокой религиозности народа и соответствующего социального строя, поддерживающего и сохраняющего эту религиозность.

Однако идея монархии не может оставаться лишь де­лом веры и обычая. Она должна возвыситься до политичес­кого самосознания нации, пройти сквозь искус научного, теоретического мышления. Здесь нельзя обойтись простым заимствованием чужих идей. Политическая наука должна «непосредственно наблюдать свою страну», чтобы направ­лять в нужном русле отношение народа к власти. Без этой «умственной работы» монархия, не умея развить своих сил, нередко подготавливает сама торжество других форм вер­ховной власти.

Тихомиров вполне солидарен с Катковым, проводя раз­личие между самодержавной властью монарха и «переда­точными, служебными органами», т.е. правительством. Верховная власть не входит в прямое заведывание «всеми мелочными и несущественными делами управления»; это предназначение правительства. Ее задача - только «конт­роль и направление» правительственной политики. При­чем это можно производить не обязательно прямо, а с по­мощью самих подданных, предоставив им право апелля­ции к верховной власти и обсуждения действий прави­тельства в печати, на собраниях и т.д. Создание такого «общественного управления рядом с бюрократическим», по мнению Тихомирова, станет гарантом того, что «слу­жебные учреждения передаточной власти» не смогут боль­ше «искажать... намерения и волю верховной власти» и тем более - «доходить до полной узурпации, когда пере­даточная власть получает характер представительной». А это означало бы упразднение монархии, откат общества к низшим государственным формам. Между тем закон по­литического развития, как его понимает Тихомиров, гла­сит: «Прогрессивная эволюция ведет к усилению и рас­цвету монархии. Регрессивная - к уничтожению ее и пе­реходу государства к другим формам верховной власти, т.е. к аристократии и демократии». С позиции этого за­кона, обращение к отечественной истории, естественно, подтверждает прогрессивную сущность российской госу­дарственности.

Каково же место монарха в общей системе государствен­ного управления?

Оно определяется прежде всего задачей «охранения са­мостоятельности нации». Монарх как выразитель ее «духа» имеет с ней самое «теснейшее и непосредственное обще­ние». Органом, связывающим его с народом, служит цер­ковь; поэтому он может быть приверженцем только нацио­нальной религии. Религиозная свобода, веротерпимость имеют для него чисто условное значение, ибо под этими лозунгами выказывается чаще всего «желание избавиться от влияния церкви». Далее религиозную свободу иновер­ных своих подданных он устанавливает «не иначе, как в постоянном соглашении по сему предмету с своей церковью». Другого подхода здесь быть не может; ведь ослаб­ление собственной религии, поддерживающей единение мо­нарха с нацией, делает невозможным существование мо­нархической власти. Вместе с тем монарх обязан «всеми силами благоприятствовать прогрессивной эволюции рели­гиозного сознания нации, т.е. приближению нации к ис­тинному, действительному Богу». От этого зависит чис­тота ее нравственного идеала, а следовательно, и крепость монархического чувства.

Другой чрезвычайно значительной функцией монархи­ческой власти является установление равной меры ответ­ственности общества и правительства за состояние государ­ства. Поскольку это связано с «элементом принудительно­сти», то монарх передоверяет его правительству лишь по­стольку, поскольку на это не хватает сил самого общества. «Но везде, где общественные силы способны сами поддер­живать самостоятельно общественные нормы - действие пра­вительственных учреждений излишне». Приоритет обще­ства над «передаточной властью», т.е. общественное само­управление должно составлять незыблемый принцип мо­нархической системы.

Однако монарх не может вообще представлять нацию, не разграничивая ее действительную волю и «кажущую­ся», мнимую. Действительная воля вытекает из требова­ний духа нации, органично сплетенного с церковностью, православием. В ней заложено стремление к усовершен­ствованию форм жизни и религии. Но нация далеко не все­гда способна оставаться на уровне требований, сообразных с ее коренным духом. Как бывший революционер-терро­рист, Тихомиров знает, что она легко может стать жертвой «партийной агитации», сбивающей «с пути ее чувство и рассуждение», особенно если «народ какими-нибудь обсто­ятельствами приведен в состояние дезорганизованной мас­сы». Тогда он действительно предстает скорее анархистом, нежели монархистом. В такие-то моменты монарх обязан «властно осуществить назревшее, действительное желание нации, выработанное в ней ее духом, и иногда столь же властно не допустить нацию до роковой ошибки в опреде­лении своего действительного желания...».

Таким образом, на поверку выходит, что монарх - не просто выразитель духа нации, он ее подлинный власте­лин. Он ничем не ограничен в своих действиях, ему нет надобности «заниматься бесплодным арифметическим под­счетом голосов, стоящих за тот или иной интерес»; он выше партий и «мелочной политики». Монарх сам есть закон и порядок. И всякое ограничение верховной власти означало бы введение политической «специализации», но это не от­вечает интересам нации, ибо привело бы к разрушению монархии. Об ограничении можно говорить лишь в кон­тексте самой идеи монархии, осуществление которой со­ставляет обязанность (долг) и право царствующей особы. «Нарушение же обязанности устраняет право, связанное с этой обязанностью». В соответствии с логикой Тихоми­рова, монарх не имеет права отрекаться от престола; будь иначе, он не был бы символом воли и совести нации, и его власть ничем не отличалась бы от демократии и аристокра­тии. В этом случае и сама нация не могла бы претендовать на достижение политического прогресса.

Из разбора этической теории монархии видно, что ее автор стремился в большей степени воплотить идеал мо­нархической власти, нежели оправдать, защитить реаль­ную российскую монархию. Он ставит монархию над парти­ями и политикой, превращая ее в некий идеократический принцип, выражающий высшее развитие государственно­го начала. Столь «головной», умозрительный взгляд на проблему вызывал нарекания со стороны ортодоксальных монархистов, однако с падением самодержавия он получа­ет претворение в традиции неомонархизма, упрочившейся в пореволюционной русской эмиграции.

Итак, общий взгляд на идеологию официального мо­нархизма высвечивает два важных момента: во-первых, убеждение, что Россия может строиться и развиваться толь­ко в форме централизованной государственности; во-вто­рых, сознание недопустимости и гибельности для нее всяких резких перемен и политических трансформаций. Глав­ное назначение власти - забота о сохранении стабильности и преемственности государственных институтов; ничто дру­гое не может соперничать по своей значимости с этой про­блемой. По крайней мере, так думали и так понимали дело монархисты-государственники.

Оглавление

* ЗАКАЗАТЬ АВТОРСКИЙ РЕФЕРАТ, КУРСОВУЮ ИЛИ ДИПЛОМ*

тел. (495) 728 - 3241; info@troek.net

 

ЗАКАЗАТЬ РЕФЕРАТ

ЗАКАЗАТЬ КУРСОВУЮ

ЗАКАЗАТЬ ДИПЛОМ

Новости образования

Все о ЕГЭ

Учебная литература on-line

Статьи о рефератах

Образовательный софт


   E-mail:info@troek.net

Каталог@Mail.ru - каталог ресурсов интернет
 Тел: (495) 728- 32-41

| Главная | Рефераты на заказ | Типы работ | Предметы и темы | Гарантии | Цены | Заказ и оплата | В помощь студенту |
| Партнерство и рекламма | Вузы Москвы | Вакансии | Разное |

Copyright © 2002 " ТРОЕК НЕТ". All rights reserved.
Web - master: